Я ничего не имею против бога, мне просто не нравится его фан-клуб. ~Quid me nutrit sed me destruit.~
Автор: Demonia
Бета: она же
Фэндом: Ориджиналы
Персонажи: ангелы, демоны, смертные...
Рейтинг: NC-17 (в основном за сладкую расчлененку, но не только)
Жанры: ужасы, мистика, фэнтези, предапокалиптика.
Помимо прочего: слэш, фэмслэш, BDSM, много пестрого насилия и чуть-чуть нецензурной лексики.
Проба пера с апокалиптичной начинкой.
Нуар, мяско, кровушка, hard violence, шок-контент и прочий анабиозный букет.
Истинно верующим лучше не читать, ибо мои ангелы могут задеть ваши чувства.
Статус: в процессе
Саммари: Добро пожаловать в облицованный багряным неоном Серый Город.
Место, где смерть превращают в искусство, а ежечасное насилие является статистической нормой.
Место, где все боятся всех, а люди не просто циферки - скорее даже зарубки на твоем разделочном мачете.
И даже сдохнув здесь в никому не ведомой, грязной подворотне, ты вряд ли сможешь освободиться.
Пролог.
читать дальшеdemonia13.diary.ru/p182614128.htm?oam#more1
Глава 1. Сломанная печать.
читать дальше
Сейчас меня упорно и судорожно тошнит в каком-то засранном общественном сортире.
Вонь стоит просто зверская.
Застоявшаяся моча, мумифицированное дерьмо и свежий блевонтин.
Стылое, смрадное марево с разодранным пиксельным ободом.
Намертво вгрызается в поры и заполняет носоглотку слипшимся выводком кольчатых червей.
Вокруг – раздолбанные толчки и потрескавшиеся стены с жирным слоем кислотно-зеленой краски, точно плохо намазанное лицо стареющей шлюхи.
На облезлых, стянутых квадратах плитки – облупившиеся росчерки граффити, наблюдение которых помогают чуть-чуть расслабиться и утихомирить пульсирующего долбодятла в висках.
Неуклюже перекатываюсь на спину, цепляюсь шелушащимися пальцами за ощеренный остов бачка. Под моим обтрепанным, увесистым казаком, со вчерашнего дня заляпанным сгустками чьей-то крови протяжно хрустит пластиковый шприц.
Наклоняюсь еще ближе опухшей рожей к унитазу, чей зев сочится бурым и вязким, пытаюсь потоком несуразных мыслей перебить гребанный запах.
Замогильно-утробное лязганье доброй связки цепей и свинцовых клёпок отдается в голове долгим, надтреснутым эхом. Словно бы мои атрофированные мозги всю ночь плющили раскаленными молотами развеселые бесы в сернистых чертогах Ада.
Кажется, внутренности слиплись и набухли, точно прорастающее семя в земле и вдобавок ужасно саднят.
Наверное, жажда наспиртовать свои кишки и забыться до состояния рефлекторного анабиоза гораздо, гораздо сильнее меня.
Ничто, никогда и вовек не изменится в Сером Городе.
И я вместе с ним, как его невесомая, микроскопическая частица конвейерного дерьма.
Для них – ничтожный уродец в растрескавшейся от времени чёрной коже, увешенный килограммами проржавших цепей, с огнистыми символами Ада на изодранной майке и потертой торбе, которые так сильно, до уретральной дрожи в ослабевших старческих коленках ужасают мирных мертвых обывателей Серого Города.
Гуляя по зигзагам его монохромных, замызганных улиц я каждый раз чувствую себя долбанным лаборантом, сквозь атропиновое стекло наблюдающим за диковинным выводком мутагенных особей – термитов в их естественной среде обитания.
За оболочкой этого каждого анти-живого трупика, который дышит, жрет, испражняется, яко бы чувствует и яко бы живет, медленно таща в хаотичное никуда свою высохшую изнутри, обтрепанную снаружи тушку кроется патологическая боязнь того, что они никогда не смогут понять.
Ab exterioribus ad interiora.
Ведь кому–то бог насильно впаивает мозги, а серое большинство уже от самого рождения лишено подобной, порой весьма спорной привилегии.
Все они – трусливые, дрожащие мелкой желейной рябью враги за обшарпанными масками безумных рождественских кроликов. Отвернешься – и они начинают скалить свои сколотые, чухонно-желтые челюсти, медленно, на заскорузлых шатких ножках-растяжках приближаясь к тебе со спины.
Мы же для них – аномально опасные зверюшки, сбежавшие прямиком из своих электрических клеток злополучного диспансера-зоопарка. Те, кто внушают страх одним своим внешним видом; отмороженные и бешеные выкидыши-выродки с содранными до мясных корней тормозами.
Странные, одноногие мысли помогают расслабиться.
Желудок сокращается рваными, перебитыми ритмами и наконец-то выплескивает наружу комковато-масличную жижу напополам с кровью, вызывая дыхательный спазм в прокуренных дочерна легких.
Знаю, со стороны сейчас я выгляжу по-клоунски тупо.
Подвисшее существо неопределенного пола во вздувшейся пыльными буграми старенькой косушке, с длиннющими всклокоченными патлами и серой, словно бы зацементированной кожей.
Словно худая, обезвоженная марионетка, распятая на жерновах безликого мира.
Одеревенело-тонкие руки вонзаются стены, на изъеденной подкорке – пяток, не более связанных мыслей.
Как бы ни рухнуть зубами вниз.
Не раскроить к чертовой матери свою челюсть о зассанную керамику.
Убраться бы отсюда как можно скорее.
Не заблевать плетьми липнущий к губам взмокший хаер.
…Бесконечные жемчужные дорожки желанной нежной пудры тянутся по облупленной могильной плите невероятной радугой кайфа... Сквозь дряблый, пористый морок я осязаю и вижу их, пальцы-кости-спицы тянутся вперед, тянутся, тянутся, словно гуттаперчевые штифты…
Это был кокаин или крепко берущий южноамериканский гашиш?
Не важно. Теперь все это охереть-как-не-важно.
А еще - канистры дешевого пива, измятые, пластиковые бутылки портвейна, медицинский спирт не самого последнего качества, нежными лапками-царапками согревающий горло в морозные вечера на Саут Гемпшире и что-то еще…
Кажется, вчера было день рождения Кибер Хааса… Да. Мы гудели, как проклятые в окрестностях заброшенного кладбища неподалеку от запретной зоны в Кэббэт-Коув, горланили любимые песни под электроакустику Драга, упражнялись в стрельбе по алюминиевым банкам из именного револьвера Мауза… Мы отмечали дэрник Хааса и…
И, кажется, я потеряла свою любимую зажигалку-череп!!…
А еще там был один престарелый, вонючий алкаш.
С обезображенными, бряцающими при каждом движении коленками и размякшим скелетным столбом, едва ли не на глазах рассыпающимся в галечный песок.
Замотанный в бесформенный, пропитанный гноем саван.
Усохшее, рябое лицо с бубонной россыпью раздавленных пузырей, пятно зараженного, угольно-черного рта и редкие клочья ржавой растительности на расслаивающихся скулах.
Он остался валяться там, в обширной канаве за кладбищем, в куче сваленного мусора, обломанных трескучих веток и увядших, тошнотворно воняющих цветов.
И при этом он почему-то меньше всего напоминал мне остывшее человеческое тело.
Скорее – анорексичную, слегка подсушенную ветрами и временем мумию, чьи кости прилежно обмотаны заскорузлыми лохмотьями-бинтами.
Отретушированная картинка из фото-учебника заядлого египтолога в миниатюре.
С кровавой мочой и зияющими пролежнями на бедрах.
Плешивому бомжаре с чернушной панорамой полусгнивших пеньков во рту нельзя было во всё горло вопить на небольшую компанию друзей-неформалов. Не следовало называть их вшивыми дьявольскими отродьями, дерьмом собачьим, а так же во всеуслышание упоминать, что он трахал их папочек-мамочек вместе взятых и в самых невозможных позах.
Просто не надо было портить нам праздник.
Безбрежный мир вакуолей и клеточного сока плывет перед глазами пунцово-зернистой сепией.
Только бы не упасть.
Только бы не упасть.
Впиваюсь левой рукой в ребристый кусок водосточной трубы.
Хорошо…
Желудок девственно-пустой – хоть шаром бильярдным покати.
Не видящий твердой пищи дня три, он вышвырнул из себя все праздничные токсины.
Падший говорит, что у меня с рождения течет в венах спирт вместо густого и теплого кровотока.
А значит – все хорошо. И совсем – совсем нестрашно.
Ведь сегодня все боятся всех.
Мысленно считаю до десяти крылатых черепушек-смайли и медленно выползаю вперед, словно подслеповатая рептилия с заплеванной, щербатой роговицей и поролоново-мягким, бледным брюшком.
Рот – отвратная, раззявленная помойка.
Тело трясется, точно кусок протухшей ветчины в консервной банке.
…
А вот и моя персональная манна небесная, она же - ржавый, одутловатый кран.
Вода. Сияющие, жесткие капли полируют пальцы и горло.
Вода имеет странный вкус. Вкус металла и боли, желудочного сока, чего–то пряного, острого и…
Мысль так и не успевает отформатироваться до конца.
Грубо вдавленная трехдюймовым гвоздем обратно в незаживающую корочку черепа.
Полузадушенное, тоскливое карканье дверных петель.
Уверенные шлепки чертовой пары ног по растресканной, обблеваной плитке.
Словно в разбитом, наизнанку выпотрошенном Зазеркалье – все ближе, ближе и ближе.
Ах, бедная потерянная, вдоль и поперек нашинкованная Алиса, где же ты умудрилась проебать свое шелковое сердце цвета винтажного бордо?...
Кажется их четверо.
Смешки – громкие, бухие, захлебывающиеся текучей слюной, скабрезные, во всю глотку.
Зыбкой рябью расхлябанного дисторшена отражаются в бермудовых стенах моего сортира.
Чертова флиппи-команда. Обрюзгшие, вытянутые, гротескные.
Жестикулируют зажатыми в руках банками пива.
Первым выступает вперед шатающийся из стороны в сторону скобо.
Начисто бритый, блестящий красноватыми порами, как промежность нетронутой старлетки.
Вжикает серебристой застежкой молнии, вываливает наружу потное достоинство.
И звонко мочится в соседнюю раковину под довольное улюлюканье своих пьяных дружков.
А я не могу так.
Спина стягивается льдистой плутоновой дрожью.
Стоять. Смотреть. Игнорировать.
Да у меня никогда и не получалось.
Их гребучие смешки-слюнки-ползунки давят на мозг титановой наковальней промышленного пресса.
Одним махом выжимаю из себя все накопившееся за сутки.
Просто беру и вонзаю свой кулак в закопченную вафлю-плитку.
Откидываю влажные пряди со лба, безразлично играю чернично-алыми костяшками.
Кроваво-черные змейки сползают вниз по стекловатному кулаку.
Украшают пол идеальной художественной асимметрией.
Полотном-мечтой любого упоротого в в щи мазюки - авангардиста.
А вот теперь, кажется, меня заметили.
Рвутся-лопаются прожженной резиной их пьяные смешки и смачный, громогласный мат.
Несколько пар покрасневших, хищно суженых глаз устремляются в мой не так давно облюбованный уголок и буравят кости-мышцы-ткани насквозь.
Быковатый скобо в клетчатой безрукавке на голое тело теперь явно не спешит засунуть свой детородный орган обратно. Вместо этого он всей своей мясистой, загорело-ржавой мордой расплывается в слащавой улыбочке.
Трехслойный спагетти-подбородок возбужденно трясется.
В пропотевших, рыхлых, словно бы резцом вырубленных в плоти складках - застывшие потеки грязи.
На салистых островках туши – великое множество анархо-татуировок, корявых и обесцвеченных.
В треугольном вороте будто бы насиликоненной груди мрачно синеет осунувшееся, размытое временем лицо Мэнсона, похожего на темно – голубую засушенную рыбу за решеткой-барбекю.
На загнивающих венах, крепко перепаханных чёрнильными дорожками уколов мелькает паршиво набитый коловрат.
Судя по татуировкам, степени «убитости» и отупевшей морде он из группировки радикалов.
Черт. Это нехорошо. Очень нехорошо.
Рядом с ним осоловело вертится туда-сюда подобострастная, носатая болонка.
Длинный нескладный уродец в дурацкой женской панамке, с мелованно-бледной, лошадиной мордой, морковно-рыжими пятнами и кривыми копытами мифологического сатира.
Уже на изготовке и довольно скалит в мою сторону мелкие, мышиные зубки.
Вылитая находка для дерматолога.
Третий – короткостриженный, лоснящийся черт в круглых, оззиосборнских очках с пробитыми стеклами, ловким поджарым телом и фекально-недельной небритостью. На раздувшейся стероидной грудине – спутанные заросли волос в приспущенном треугольнике синтетики и ярко-оранжевая майка с самопальным логотипом «Наркота - для народа».
Последний бледно-серо-черный тип со своими жидкими, белесыми волосами и зеленовато - рахитной, как у полудохлой лягушки кожей напоминал собой переваренный в кипятке, хорошо препарированный овощ.
Тяжело навалился сухощавым угловатым плечом на стену и устремил свои аутичные, пленочные глаза в пространство. Волосы - бесцветные и перекрашенные, точно половая тряпка; к тому же этот сукин сын явно сидит на игле уже парочку недель.
И стадия его персональной ломки уже на носу.
Если, конечно, не вспоминать еще о деревянном ящике...
Смазливый пидор.
Ну вот они и топают неспешно, вразвалочку. Топают ко мне, продолжая гаденько ухмыляться.
Затемненные, мазутом очерченные контуры на окисленном фоне пробитых шрамами стен.
Долбанные доктора чумы, неизвестно где похерившие свои длинноносые венецианские маски...
___________________
Ab exterioribus ad interiora (лат.) – «от внешнего к внутреннему»
Бета: она же
Фэндом: Ориджиналы
Персонажи: ангелы, демоны, смертные...
Рейтинг: NC-17 (в основном за сладкую расчлененку, но не только)
Жанры: ужасы, мистика, фэнтези, предапокалиптика.
Помимо прочего: слэш, фэмслэш, BDSM, много пестрого насилия и чуть-чуть нецензурной лексики.
Проба пера с апокалиптичной начинкой.
Нуар, мяско, кровушка, hard violence, шок-контент и прочий анабиозный букет.
Истинно верующим лучше не читать, ибо мои ангелы могут задеть ваши чувства.
Статус: в процессе
Саммари: Добро пожаловать в облицованный багряным неоном Серый Город.
Место, где смерть превращают в искусство, а ежечасное насилие является статистической нормой.
Место, где все боятся всех, а люди не просто циферки - скорее даже зарубки на твоем разделочном мачете.
И даже сдохнув здесь в никому не ведомой, грязной подворотне, ты вряд ли сможешь освободиться.
Пролог.
читать дальшеdemonia13.diary.ru/p182614128.htm?oam#more1
Глава 1. Сломанная печать.
читать дальше
«Я гляжу в поднебесье
Сидя в душной пельменной
Я хочу быть как солнце
А не серым как ветер…»
Черный Обелиск, «Пельменная»
Сидя в душной пельменной
Я хочу быть как солнце
А не серым как ветер…»
Черный Обелиск, «Пельменная»
Сейчас меня упорно и судорожно тошнит в каком-то засранном общественном сортире.
Вонь стоит просто зверская.
Застоявшаяся моча, мумифицированное дерьмо и свежий блевонтин.
Стылое, смрадное марево с разодранным пиксельным ободом.
Намертво вгрызается в поры и заполняет носоглотку слипшимся выводком кольчатых червей.
Вокруг – раздолбанные толчки и потрескавшиеся стены с жирным слоем кислотно-зеленой краски, точно плохо намазанное лицо стареющей шлюхи.
На облезлых, стянутых квадратах плитки – облупившиеся росчерки граффити, наблюдение которых помогают чуть-чуть расслабиться и утихомирить пульсирующего долбодятла в висках.
Неуклюже перекатываюсь на спину, цепляюсь шелушащимися пальцами за ощеренный остов бачка. Под моим обтрепанным, увесистым казаком, со вчерашнего дня заляпанным сгустками чьей-то крови протяжно хрустит пластиковый шприц.
Наклоняюсь еще ближе опухшей рожей к унитазу, чей зев сочится бурым и вязким, пытаюсь потоком несуразных мыслей перебить гребанный запах.
Замогильно-утробное лязганье доброй связки цепей и свинцовых клёпок отдается в голове долгим, надтреснутым эхом. Словно бы мои атрофированные мозги всю ночь плющили раскаленными молотами развеселые бесы в сернистых чертогах Ада.
Кажется, внутренности слиплись и набухли, точно прорастающее семя в земле и вдобавок ужасно саднят.
Наверное, жажда наспиртовать свои кишки и забыться до состояния рефлекторного анабиоза гораздо, гораздо сильнее меня.
Ничто, никогда и вовек не изменится в Сером Городе.
И я вместе с ним, как его невесомая, микроскопическая частица конвейерного дерьма.
Для них – ничтожный уродец в растрескавшейся от времени чёрной коже, увешенный килограммами проржавших цепей, с огнистыми символами Ада на изодранной майке и потертой торбе, которые так сильно, до уретральной дрожи в ослабевших старческих коленках ужасают мирных мертвых обывателей Серого Города.
Гуляя по зигзагам его монохромных, замызганных улиц я каждый раз чувствую себя долбанным лаборантом, сквозь атропиновое стекло наблюдающим за диковинным выводком мутагенных особей – термитов в их естественной среде обитания.
За оболочкой этого каждого анти-живого трупика, который дышит, жрет, испражняется, яко бы чувствует и яко бы живет, медленно таща в хаотичное никуда свою высохшую изнутри, обтрепанную снаружи тушку кроется патологическая боязнь того, что они никогда не смогут понять.
Ab exterioribus ad interiora.
Ведь кому–то бог насильно впаивает мозги, а серое большинство уже от самого рождения лишено подобной, порой весьма спорной привилегии.
Все они – трусливые, дрожащие мелкой желейной рябью враги за обшарпанными масками безумных рождественских кроликов. Отвернешься – и они начинают скалить свои сколотые, чухонно-желтые челюсти, медленно, на заскорузлых шатких ножках-растяжках приближаясь к тебе со спины.
Мы же для них – аномально опасные зверюшки, сбежавшие прямиком из своих электрических клеток злополучного диспансера-зоопарка. Те, кто внушают страх одним своим внешним видом; отмороженные и бешеные выкидыши-выродки с содранными до мясных корней тормозами.
Странные, одноногие мысли помогают расслабиться.
Желудок сокращается рваными, перебитыми ритмами и наконец-то выплескивает наружу комковато-масличную жижу напополам с кровью, вызывая дыхательный спазм в прокуренных дочерна легких.
Знаю, со стороны сейчас я выгляжу по-клоунски тупо.
Подвисшее существо неопределенного пола во вздувшейся пыльными буграми старенькой косушке, с длиннющими всклокоченными патлами и серой, словно бы зацементированной кожей.
Словно худая, обезвоженная марионетка, распятая на жерновах безликого мира.
Одеревенело-тонкие руки вонзаются стены, на изъеденной подкорке – пяток, не более связанных мыслей.
Как бы ни рухнуть зубами вниз.
Не раскроить к чертовой матери свою челюсть о зассанную керамику.
Убраться бы отсюда как можно скорее.
Не заблевать плетьми липнущий к губам взмокший хаер.
…Бесконечные жемчужные дорожки желанной нежной пудры тянутся по облупленной могильной плите невероятной радугой кайфа... Сквозь дряблый, пористый морок я осязаю и вижу их, пальцы-кости-спицы тянутся вперед, тянутся, тянутся, словно гуттаперчевые штифты…
Это был кокаин или крепко берущий южноамериканский гашиш?
Не важно. Теперь все это охереть-как-не-важно.
А еще - канистры дешевого пива, измятые, пластиковые бутылки портвейна, медицинский спирт не самого последнего качества, нежными лапками-царапками согревающий горло в морозные вечера на Саут Гемпшире и что-то еще…
Кажется, вчера было день рождения Кибер Хааса… Да. Мы гудели, как проклятые в окрестностях заброшенного кладбища неподалеку от запретной зоны в Кэббэт-Коув, горланили любимые песни под электроакустику Драга, упражнялись в стрельбе по алюминиевым банкам из именного револьвера Мауза… Мы отмечали дэрник Хааса и…
И, кажется, я потеряла свою любимую зажигалку-череп!!…
А еще там был один престарелый, вонючий алкаш.
С обезображенными, бряцающими при каждом движении коленками и размякшим скелетным столбом, едва ли не на глазах рассыпающимся в галечный песок.
Замотанный в бесформенный, пропитанный гноем саван.
Усохшее, рябое лицо с бубонной россыпью раздавленных пузырей, пятно зараженного, угольно-черного рта и редкие клочья ржавой растительности на расслаивающихся скулах.
Он остался валяться там, в обширной канаве за кладбищем, в куче сваленного мусора, обломанных трескучих веток и увядших, тошнотворно воняющих цветов.
И при этом он почему-то меньше всего напоминал мне остывшее человеческое тело.
Скорее – анорексичную, слегка подсушенную ветрами и временем мумию, чьи кости прилежно обмотаны заскорузлыми лохмотьями-бинтами.
Отретушированная картинка из фото-учебника заядлого египтолога в миниатюре.
С кровавой мочой и зияющими пролежнями на бедрах.
Плешивому бомжаре с чернушной панорамой полусгнивших пеньков во рту нельзя было во всё горло вопить на небольшую компанию друзей-неформалов. Не следовало называть их вшивыми дьявольскими отродьями, дерьмом собачьим, а так же во всеуслышание упоминать, что он трахал их папочек-мамочек вместе взятых и в самых невозможных позах.
Просто не надо было портить нам праздник.
Безбрежный мир вакуолей и клеточного сока плывет перед глазами пунцово-зернистой сепией.
Только бы не упасть.
Только бы не упасть.
Впиваюсь левой рукой в ребристый кусок водосточной трубы.
Хорошо…
Желудок девственно-пустой – хоть шаром бильярдным покати.
Не видящий твердой пищи дня три, он вышвырнул из себя все праздничные токсины.
Падший говорит, что у меня с рождения течет в венах спирт вместо густого и теплого кровотока.
А значит – все хорошо. И совсем – совсем нестрашно.
Ведь сегодня все боятся всех.
Мысленно считаю до десяти крылатых черепушек-смайли и медленно выползаю вперед, словно подслеповатая рептилия с заплеванной, щербатой роговицей и поролоново-мягким, бледным брюшком.
Рот – отвратная, раззявленная помойка.
Тело трясется, точно кусок протухшей ветчины в консервной банке.
…
А вот и моя персональная манна небесная, она же - ржавый, одутловатый кран.
Вода. Сияющие, жесткие капли полируют пальцы и горло.
Вода имеет странный вкус. Вкус металла и боли, желудочного сока, чего–то пряного, острого и…
Мысль так и не успевает отформатироваться до конца.
Грубо вдавленная трехдюймовым гвоздем обратно в незаживающую корочку черепа.
Полузадушенное, тоскливое карканье дверных петель.
Уверенные шлепки чертовой пары ног по растресканной, обблеваной плитке.
Словно в разбитом, наизнанку выпотрошенном Зазеркалье – все ближе, ближе и ближе.
Ах, бедная потерянная, вдоль и поперек нашинкованная Алиса, где же ты умудрилась проебать свое шелковое сердце цвета винтажного бордо?...
Кажется их четверо.
Смешки – громкие, бухие, захлебывающиеся текучей слюной, скабрезные, во всю глотку.
Зыбкой рябью расхлябанного дисторшена отражаются в бермудовых стенах моего сортира.
Чертова флиппи-команда. Обрюзгшие, вытянутые, гротескные.
Жестикулируют зажатыми в руках банками пива.
Первым выступает вперед шатающийся из стороны в сторону скобо.
Начисто бритый, блестящий красноватыми порами, как промежность нетронутой старлетки.
Вжикает серебристой застежкой молнии, вываливает наружу потное достоинство.
И звонко мочится в соседнюю раковину под довольное улюлюканье своих пьяных дружков.
А я не могу так.
Спина стягивается льдистой плутоновой дрожью.
Стоять. Смотреть. Игнорировать.
Да у меня никогда и не получалось.
Их гребучие смешки-слюнки-ползунки давят на мозг титановой наковальней промышленного пресса.
Одним махом выжимаю из себя все накопившееся за сутки.
Просто беру и вонзаю свой кулак в закопченную вафлю-плитку.
Откидываю влажные пряди со лба, безразлично играю чернично-алыми костяшками.
Кроваво-черные змейки сползают вниз по стекловатному кулаку.
Украшают пол идеальной художественной асимметрией.
Полотном-мечтой любого упоротого в в щи мазюки - авангардиста.
А вот теперь, кажется, меня заметили.
Рвутся-лопаются прожженной резиной их пьяные смешки и смачный, громогласный мат.
Несколько пар покрасневших, хищно суженых глаз устремляются в мой не так давно облюбованный уголок и буравят кости-мышцы-ткани насквозь.
Быковатый скобо в клетчатой безрукавке на голое тело теперь явно не спешит засунуть свой детородный орган обратно. Вместо этого он всей своей мясистой, загорело-ржавой мордой расплывается в слащавой улыбочке.
Трехслойный спагетти-подбородок возбужденно трясется.
В пропотевших, рыхлых, словно бы резцом вырубленных в плоти складках - застывшие потеки грязи.
На салистых островках туши – великое множество анархо-татуировок, корявых и обесцвеченных.
В треугольном вороте будто бы насиликоненной груди мрачно синеет осунувшееся, размытое временем лицо Мэнсона, похожего на темно – голубую засушенную рыбу за решеткой-барбекю.
На загнивающих венах, крепко перепаханных чёрнильными дорожками уколов мелькает паршиво набитый коловрат.
Судя по татуировкам, степени «убитости» и отупевшей морде он из группировки радикалов.
Черт. Это нехорошо. Очень нехорошо.
Рядом с ним осоловело вертится туда-сюда подобострастная, носатая болонка.
Длинный нескладный уродец в дурацкой женской панамке, с мелованно-бледной, лошадиной мордой, морковно-рыжими пятнами и кривыми копытами мифологического сатира.
Уже на изготовке и довольно скалит в мою сторону мелкие, мышиные зубки.
Вылитая находка для дерматолога.
Третий – короткостриженный, лоснящийся черт в круглых, оззиосборнских очках с пробитыми стеклами, ловким поджарым телом и фекально-недельной небритостью. На раздувшейся стероидной грудине – спутанные заросли волос в приспущенном треугольнике синтетики и ярко-оранжевая майка с самопальным логотипом «Наркота - для народа».
Последний бледно-серо-черный тип со своими жидкими, белесыми волосами и зеленовато - рахитной, как у полудохлой лягушки кожей напоминал собой переваренный в кипятке, хорошо препарированный овощ.
Тяжело навалился сухощавым угловатым плечом на стену и устремил свои аутичные, пленочные глаза в пространство. Волосы - бесцветные и перекрашенные, точно половая тряпка; к тому же этот сукин сын явно сидит на игле уже парочку недель.
И стадия его персональной ломки уже на носу.
Если, конечно, не вспоминать еще о деревянном ящике...
Смазливый пидор.
Ну вот они и топают неспешно, вразвалочку. Топают ко мне, продолжая гаденько ухмыляться.
Затемненные, мазутом очерченные контуры на окисленном фоне пробитых шрамами стен.
Долбанные доктора чумы, неизвестно где похерившие свои длинноносые венецианские маски...
___________________
Ab exterioribus ad interiora (лат.) – «от внешнего к внутреннему»
@музыка: Черный Обелиск - "Стена"
@настроение: Хочу в гости к Йолопуки! +(^_^)+
@темы: маньячное, morbid existence, заметки на розовых салфетках
), капризная, «зависимая» от ножа и наркотиков породистая шлюшка Эмбер Свит и ее расчудесные братцы – взрывоопасный мокрушник Луиджи, (который «находит щелку и тут же начинает сношать ее… а если нет таковой, то плоть раскрывается новой дырой…» 
) и нарциссичный метросексуальный Пави, каждую неделю меняющий «натяжные лица»… 
(((
)
)
)
)
)
)
