Бета: она же
Фэндом: Ориджиналы
Персонажи: ангелы, демоны, смертные...
Рейтинг: NC-17 (в основном за сладкую расчлененку, но не только)
Жанры: ужасы, мистика, фэнтези, предапокалиптика.
Помимо прочего: слэш, фэмслэш, BDSM, много пестрого насилия и чуть-чуть нецензурной лексики.
Проба пера с апокалиптичной начинкой.
Нуар, мяско, кровушка, hard violence, шок-контент и прочий анабиозный букет.
Истинно верующим лучше не читать, ибо мои ангелы могут задеть ваши чувства.
Статус: в процессе
Саммари: Добро пожаловать в облицованный багряным неоном Серый Город.
Место, где смерть превращают в искусство, а ежечасное насилие является статистической нормой.
Место, где все боятся всех, а люди не просто циферки - скорее даже зарубки на твоем разделочном мачете.
И даже сдохнув здесь в никому не ведомой, грязной подворотне, ты вряд ли сможешь освободиться.
Пролог.
http://demonia13.diary.ru/p182614128.htm?oam#more1
Глава 1. Сломанная печать.
http://demonia13.diary.ru/p182742331.htm?oam#more2
Глава 2. Летаргия.
читать дальше
Лучше глазами на колья
Не видеть, не чувствовать
Не понимать,
Смеяться над болью…
Lucifugum, «Все матери умирают».
Не видеть, не чувствовать
Не понимать,
Смеяться над болью…
Lucifugum, «Все матери умирают».
- Что, херовенький денек для шлюх, да?
Голос липкий, приторный, словно червячная вытяжка.
Оседает на кромке кожи холодной, студенистой смегмой.
Его смешки похожи на ржавое бульканье механических шестеренок в микроволновой утробе.
Пугало, глупое тряпочное пугало с розовой высушенной спермицидной резиной вместо рта.
Глаза – мутные, эмалевые плохи, крапленые зрачки выжаты насухо, словно заплесневелые катышки изюма.
Болонка трясет ободранным, куцым обрубком хвоста, ощупывает взглядом обколотых дружков, очевидно, ища негласного одобрения. Кладет руку на обтянутый заскорузлой джинсой член и глумливо дергается взад-вперед, будто приговоренный смертник в капкане электрического кресла, - а как насчет того, чтобы вылизать мои яйца?
Гребанная лизоблюдская тварь.
Всеми кишками ненавижу гопников.
Папашам таких ублюдков еще в детстве надо начисто выдирать семенники.
Или творить сакральный ритуал лоботомии.
Третьего не дано.
Не-на-ви-жу.
С незапамятных времен, когда ещё только – только зарождались невидимые войны на нашем излюбленном Саут Гемпшире. Сумерки текли меж пальцев пригоревшим бензойным маслом, насыщая скоптившийся воздух предстоящими ароматами бойни.
Разбитые тевтонские фонари, перевернутые лавки, чахлая растительность.
Могильник чечевичных радиоотходов за спиной.
Еще один вынужденный братский полу-склеп.
Друзья-знакомые-просто-шалые.
Забитые до смерти железными штырями. Самодельными кастетами. Бейсбольными битами.
Стертые в бледно-алый фарш-гуляш. С раскрытыми к звездам грудными клетками.
Остывшим клубком вытоптанных внутренностей, мерцающим индигово-красным в очередной химикалиевой луже.
Мясные мозаики, волокнистые и липкие. Из которых можно было составлять анатомически-правильную куклу для прикладных занятий по криминалистике. Странно, но в определенном смысле мне всегда везло – парочка сломанных ребер, сотрясение мозга и припухшие выводки бесконечных ссадин.
Отлипаюсь от раковины чахоточной пародией на беспозвоночное.
Идеальное сырье для начинающего таксидермиста.
Вымытая – выдубленная, незаштопанная; высохшая треуголка, распятая на столешнице мелкими, кривыми иголочками.
Пока еще не забитая под завязку грубой, синтетической требухой.
Хрящи, стачки тела, мумифицированные ладони - все такое чужое и атрофированное.
По самую глотку залитое серыми шлепками парафина и гуаровой камедью.
И зубы скалятся сами собой в гребанной ухмылке маньячного клоуна Пого*.
Нельзя.
Здесь и сейчас ни в коей мере нельзя показывать свою слабость, иначе...
Бедная кроха Алиса, в зацементированном платье-тюльпане, с редкими кровиночками вдоль истерзанных губок, размазанных одиноким черным пятном по глиняным черепкам твоего когда - то прекрасного лица. И вновь, на потеху мещанской публике, ты вынуждена растягиваться ярмарочным паяцем над зловонной пастью полихромной бездны.
Будет гораздо легче, если ты просто замажешь свое черепичное лицо анилиновой ваксой.
Переломаешь свои кости и под завязку заблюешь все шахматные клетки.
Жаль, но спасительных бутылочек больше нет.
На этот раз они собираются выпить меня.
- А как насчет ебучего маменькиного омлета, взбитого прямо у тебя в штанах? Нет? Жааалость… Знаешь, а ведь с тупыми, трусливыми шавками я обычно дела не имею.
Голос… мой голос бьет наотмашь хлесткой, свинцово-кожаной плетью.
Голос цедится наружу сухими грудными всхрипами, цепляется никотиновой каплей за каплю, ядовитыми тромбами оседая на искалеченном кафеле.
Мокрые, похабные улыбки в одночасье сползают с их лоснящихся, вяленых морд. Точно вытравленные порцией хорошего отбеливателя. Студенистым, кожистым желе протекают сквозь пальцы вниз, разбиваясь на язвенные кармашки и омертвевшие пролежни.
- Братва, а сучка-то на понтах, вы только посмотрите! Потасканная, изъебанная, но такая не-в-рот-не-в-зад крутая! Я ж тебя тут похороню, куколка, - угрожающе, фальшиво – ласково; для полноты сраного портрета не хватает только чужеродной растопыренной лапы на моей голове, - Я ж тебе язык выдеру, как птице. И жевать потом заставлю.
Скобо. Рыхлое, амебное нечто.
Взрежешь такого разочек – от слизи вонючей вряд ли отмоешься.
Не морда, а просто куча разбухшего дрожжевого теста – бесценная находка для зомби-шоу искушенных домохозяек. Тянется ко мне своими слоеными, медузистыми конечностями.
Делаю резкий шаг назад и влипаюсь обратно в кафель.
Лопатками. Задницей. Ладонями.
- Ладно тебе, Кэш, смотри тварь-то полуживая…
«Наркота для народа». Очевидно, негласный лидер жопито-шоу местечковых уродцев.
Приближается развязной стереотипной походкой культуриста-импотента - «моя промежность склеилась намертво, но я чертовски этому рад, ибо все равно выгляжу на все долбанные сто». Деловито отодвигает в сторону бритого приятеля.
Один - два - два три.
Кот без улыбки
С обрезом внутри
Ну что,
Поиграем в убей-замри?...
Раз.
Отступать больше некуда, так что я позволяю.
Пальцам – до блевоты пропахшим скуренным табаком и женской промежностью – властно возлечь на подбородок. Вывернуть его из стороны в сторону, на манер деревянной куклы с раздробленными кругляшками хребта. Жадно огладить крохотную ямку-ежевичку меж ключиц, тут же стянувшуюся в гусиную кожу от омерзения.
Кажется, «Наркота» в своих долбанных окулярах всерьез пытается подражать авторитетному мяснику Микки**. Хотя кобелиное дерьмо так и останется кобелиным дерьмом, даже шлепнутое на золотую тарелку с эксклюзивной каймой от Сваровски.
Два.
- Ну зря ты так, сучка…Очень зря. Мы же можем по-доброму все уладить, а можем и отмудохать… Ты же тут совсем одна, да?... Так что давай по-быстрому - на коленочки и сосать. Причем на совесть, ок? Ну, скажем так - будто бы от этого зависит твоя жизнь и почечное здоровье. Поработаешь хорошенько – отпустим, без вопросов. Еще и номерок возьмем.
Его язык - весь в белесой героиновой ветоши и кучных волдырях.
В пробитых стеклах «Наркоты» мой взрезанный профиль деформируется и тает, делая меня похожей на мультяшную пластилиновую ворону.
Два.
Со стороны все это выглядит так, будто бы я пытаюсь его огладить.
Так сказать, вернуть непрошеную «ласку».
Иссиня-черные, слегка облупленные ногти вытачивают замысловатые, только им ведомые червоточины-заклинания на косматой грудине. Замирают на мгновение, равное трем ударам чужого сердца – исчезают в мякише рта и уже влажными дорожками рисуют по плоти две вертикальные линии; сплошную изломанную – поверх.***
Морда «Наркоты» вибрирует, оплывает - взмокший кадык, стекла очков, засаленные поры – все его тело сотрясается жидким телячьим паштетом.
Моя лапка - словно иссушенная морская звезда в темной кайме кроветворных чернил.
Аккуратно подцепляю трубочку-трахею двумя пальцами.
Облизываюсь похабно-влажно, возле самой ушной раковины.
Краповая щетина вперемежку с ушной серной плесенью.
Три.
- Сосать будешь сам. На зоне, опущенный в дерьмо!
Лицо парня раздувается в моей руке, точно под завязку залитый презерватив.
Вспотевшая нижняя губа прыгает расстроенными клавишами – вверх-вниз, вверх-вниз.
Кажется, он пытается что-то выхрипеть из себя наружу, добавляя новые тягучие нотки в надсадную какофонию собственного голоса.
На глотке - цветут и распухают пять ран опрокинутой пентаграммы.
Рукав моей косухи тяжелеет и лоснится, точно волшебный фонарик феи Бреанны.
Не даром же я, начиная лет с тринадцати, взяла за правило клеить обрубки лезвий к внутренней стороне вымазанных лаком ногтей. Не все же мне, в конце концов, алюминиевые банки ими пороть?..
Черные колодца очков неуклюже сползают с носа и глухо бряцают об пол.
Ну вот и все.
Сливайте воду, тушите свет.
Теперь выкарабкаться отсюда будет так же сложно, как и сделать тройное «сальто-мортале» в воздухе над собственной башкой.
Били они не очень сильно, размашисто и глупо.
Стандартная уличная схема: челюсть – сплетение – почки.
Жаль, что расколотой грецким орехом мозговине этого никак не объяснишь.
- Сс… ууука!!!... Вот же гребанная, тупая сука!... Да я же тебя изуродую!!!
Челюсть – сплетение – почки.
- Глаза нахер выдавлю!!
И опять по круговой.
- Рот порву в ебливую дырку!!!
Чувствую себя бабочкой - бархотницей, впаянной в кафель. С ног до головы увенчанной бахромой ампутированных крыльев.
Движения едва уловимые, плавные – рефлекторная механика, отточенная до холодного совершенства. Сталь под пальцами - нежная, вяжущая – лучший анальгетик и посмертный подарок.
Никто из них не ожидал, что ничком распластанный зверек найдет в себе силы рыпаться.
Они так и застыли на месте, вваренные ступнями в пол, точно затрапезные хоррор-манекены в кричащей зеркальной витрине, с пораженными белками глаз и разболтанными челюстями.
Серебристая прожилка лезвия входит плавно, на уровне кишечника, слегка под углом. Мокро чавкает, взбалтывая всю требушиную мякоть, закручивается в магические петли эпсилоновой спирали.
Ощущение такое, словно бы с силой размешиваешь застывший крем-суп деревянной поварешкой.
Нож все еще путешествует.
Вот уже и ветхие ребра раскурочены - хищными костными цветками тянутся к вымаранному свету.
Все еще путешествует.
Кажется, скоро мы поздороваемся воочию с содержимым его нагероиненного желудка.
Спина «Наркоты для народа» гнется промасленной тетивой.
Рот, затянутый коркой обезвоженной, смятой плоти, забавно морщится в идеально правильную, прописную букву «О». Выпавшие глазки – кровью подернутые желтые бусинки высверливают во мне очередные засаленные дыры.
С недоверием. Яростью. И первородным ужасом.
Буква «О» продолжает истекать и захлебываться кровью.
Тянется, вдоль и поперек, бессмысленно тянется песочное время.
Кажется, будто бы я со стороны просматриваю старый кинофильм в режиме замедленной съемки, где натужно-медленно сменяют друг друга прогорклые, целлофановые кадры.
Внутренности «Наркоты» один за другим шлепаются на пол мокрыми, плюшевыми ломтями.
А потом он падает.
Наполовину опорожненным, смолянисто-рыжевато-бронзовым мешком дерьма.
И тишина. Мертвая, совершенная тишина.
Скученная, зудящая противными мухами возле кромки век, которую можно без опаски резать и намазывать на бутерброды. Где-то далеко-далеко, в ином, непленочном мире слышно размеренное капанье воды и чье - то прерывистое, сиплое дыхание.
- Блядь!!!
Долговязый в засранной панаме неуклюже плещет своими длинными, неловкими ручищами.
Все его внимание пока что приковано к поверженному телу дружка с вывинченной наружу новогодней гирляндой голубоватых стекляшек - кишок.
Кишки нежно змеятся по полу и интимно поблескивают в подслеповатых застенках придорожного сортира.
Глаза болонки – что невидимые, почерневшие срезы.
Терпкая ненависть и жажда изувечить.
Разорвать. Втоптать в грязь твои зубы.
Смешно, горько. И ничто не ново под луной.
- Эта падла порезала Барри! – захлебывается праведной слюной, переступает через распоротую тушку «Наркоты»; костлявые с лиловым кулаки крепко сжались, собачья морда лица – вдоль и поперек испещрена толстыми, словно канатные перетяжки венами, - СУЧКА БЛЯДСКАЯ!!!
~This is the end my friend
Totally fucking end?...~****
Смачный удар-звонница под дых – успеваю различить только смазанный рисунок-подошву гриндеров осатаневшего скобо - и вот я вновь валяюсь в позе кремированного зародыша на заблеванном полу.
Нож выдирают из рук вместе с поредевшим веером лезвий - ногтей.
Кованые ботинки нестройным ритмом проверяют желудок на профпригодность.
Зрачки сжижаются, лопаются в сукровицу, во рту – привкус окисленного железа.
Череда звонкой дроби по почкам.
Боль… боль пульсирует перед глазами взбухшей красной чертой.
Боль… ебанная боль звенит во всем теле любимым колоколом нотр-дамского горбуна.
Боль… плющит в котлету, выламывает кости, скальпирует кожу, вспарывает сухожилия.
Боль… шпарит изнутри кипящим маслом, тянется из жил, омывает алым…
Обитый железом камелот методично вдавливает посиневшую кисть в пол, словно размочаленный сигаретный бычок.
Звук – сочный, хрустящий.
Означающий, что все мои пальцы сломаны, а ладонь – почти что раздроблена в сухую крошку.
Выморенные кадры кучно сменяют друг друга
Затвор дряхлого фоторужья щелкает-щелкает-щелкает…
И так - без остановки.
Беспомощно трещат и рвутся волосы, натягиваясь на крепкий, мясистый кулак.
Кулак отдирает от заплеванной горизонтали мои бренные костные останки и хлюпко, едва ли не с разбегу вбивает лицо в ледяной угол раковины.
Моя кровь ползет по нержавейке, складываясь в абстрактные узоры темно-сливового цветка.
Осколки зубов напополам с киноварной вязью уносятся в закопченное сливное отверстие.
Разъебавшие голову в мясную слоенку, мокрые лапищи ползут вниз, пытаются содрать пыльный глянец второй кожи с околевших бедер.
Больше ничего не вижу.
Только дрожит какая – то склизкая, губчатая серость перед склеенными ресницами.
Погребенная под распаренной тушей, выворачиваюсь бешеным угрем, тянусь на ощупь, все еще осязаю куски плоти, тянусь вперед, намертво сжимаю челюсть…
На обломанных клычках – горьковатые комочки мяса и жира.
Пористая, бычиная шея, усеянная обвислым жабо блескучих складок.
Отвратительная на вкус, но тем не менее...
Всё хорошо. Всё нормально. Всё когда – нибудь кончается.
А-боли-просто-больше-нет.
В моем мире не существует такого слова.
И все-таки интересно, что теперь у меня внутри?... На что похожи заболоченные, винегретом смешанные органы?...
Провожу окоченевшим языком по шершавым сколам зубов. Выкусываю нижнюю губу насквозь.
Заглатываю собственную кровь.
Раз – два… Боли нет и никогда не существовало… В этом мире нет боли… она здесь просто не живёт…
Меня здесь нет.
Три - четыре…
Теплые струйки на изнанке бедер.
Пять – шесть…
Пальцы рвут, в узлы завязывают кожу.
Семь-восемь…
Внутренности смалываются, точно кофейные зерна.
Все рвется внутри, надсадно хлюпает.
Разрывается и заполняется.
Разрывается и заполняется.
Разрывается, блядь, и заполняется…
Всё будет хорошо.
На изнанке век мир совершенно новый - тонкоигольчатый, вязкий. Испещренный жемчужными осадками и тектонитовой пылью.
Финальный удар, фатальный стоп-кадр – многострадальное лицо опять ввинчивают во что-то хрупкое. Ледяное. Черное.
Черное везде – под кожей, в незрячих глазницах, в срезах кишечника, внутри размякших полостей скелета. Я сама постепенно сливаюсь с чернотой, словно разведенный в воде метадон. Позволяю мягко убаюкать себя на согбенных руках и стать с ней единым целым.
Ведь умирать, по существу, совсем не страшно.
Гораздо страшнее продолжать жить так.
__________________
* Пого, он же Джон Уэйн Гэйси. Бизнесмен, общественный деятель. Днем выступал в клоунском костюме на детских утренниках, ночью – насиловал и убивал подростков. Приблизительное количество жертв – около 33-х.
**имеется ввиду Микки Нокс – заглавный персонаж режиссера Оливера Стоуна из «Прирожденных Убийц»
*** героиня вычерчивала на горле жертвы руну Хагалаз.
**** «Это конец, мой дружочек.
Абсолютный, гребучий конец…»